Я не мог поверить очевидному. Происходящее казалось сном.
Радость и беда сомкнули над головой два крыла, – черное и белое, – да так плотно, что я никак не мог определиться, что же всё-таки случилось: величайшая радость?
Или величайшая беда?
– Синтия? – сжал я её в объятиях. – Это действительно ты?! Или у меня наркотический бред? Если это сон, то я боюсь очнуться. Пусть он длится вечность! Никогда не кончается.
– Вечность? – зарылась она руками в мои волосы, глядя в глаза насмешливо и призывно. – Мой маленький братец! Ты понятия не имеешь о чём говоришь. Вечность – это, пожалуй, всё-таки слишком долго. Поверь мне. Уж я-то знаю.
Она могла говорить всё, что что угодно. Я не слышал её слов – лишь звуки голоса. Лишь его богатые переливы достигали сознания, а всё остальное оставалось где-то вовне.
Сестра засмеялась и её смех, с низкой хрипотцой и снисходительно-надменными нотками, о которых я успел забыть, принадлежал ей, несомненно.
Только ей!
И я наслаждался этим, как наслаждается солнечным теплом человек, ещё недавно замерзающий насмерть.
Из всех женщин, которых я знал, только Синтия умела так смеяться.
Только её смех мог заставить меня терять голову, раз за разом, снова и снова.
И я не собирался себе отказывать в утолении голода, который жил во мне так долго.
Подхватив её на руки, я привычно, как часто делал это в прошлом, спустился по лестнице и вошёл в музыкальный зал.
Как в старые времена здесь горел камин.
Ярко пылали дрова, отбрасывая горячие алые отблески на мебель, на стены, на ковёр в виде шкуры белого медведя, небрежно брошенный на пол.
На него я и уложил осторожно мою драгоценную ношу.
Прикосновение к лёгкому хрупкому телу заставляло голову кружиться, сводило тело томящей судорогой желания, одновременно и сладкого, и мучительного.
Мне хотелось овладеть Синтией глубоко и быстро, так яростно и полно, как это только возможно.
Я истосковался по её прохладной, гладкой, как атлас, коже. По горячим, дерзким, откровенным губам, не боящимся отдавать и брать, просить и требовать. По груди с твёрдыми, маленькими, очень чувствительными сосками, твердеющими от моих прикосновений.
