– Держись, держись, – шептала я, прижимая к груди мохнатое тёплое тельце кота. – Держись.
Воздуха, этого вонючего ночного холодного воздуха, не хватало, он жёг горло и лёгкие, но даже сквозь бешеный стук собственного сердца я слышала хриплое дыхание Мурзика, чувствовала грудью во влажной от пота и крови майке, как он судорожно сжимается от боли.
– Держись, – умоляла я сквозь слёзы, быстро-быстро, почти бегом мчась по тёмной улице, путаясь в полах чужого плаща, спотыкаясь о мусор и каждый раз цепенея от ужаса: вдруг этот толчок добьёт моего друга?
То, что я вышла ночью на улицу, было чистой воды безумием. Старые девятиэтажки тянулись к беззвёздному мрачному небу серыми прямоугольниками с редкими вкраплением светящихся окон.
Слёзы застилали глаза, капали на выбившуюся светлую прядь.
Ненавижу этот жестокий, страшный мир.
«Держись, Мурзик», – умоляла я, обнимая сжавшегося от боли кота.
Но говорила это и себе: «Держись-держись, ты нужна ему, нужна... Хоть кому-то нужна».
Маленькое кошачье сердце билось под моей рукой.
Я должна донести его до ветеринара.
Просто обязана.
Ветеринар, сухопарый старичок Сансаныч, помнивший времена до вторжения, жил в трёх кварталах от общежития моего училища. Только Сансаныч мог принять четвероногого пациента ночью, только он мог лечить под честное слово заплатить и ждать долг пару месяцев – раньше я вряд ли успею подработать достаточно, чтобы выделить хоть пару десятков рублей из своего скудного бюджета.
Мурзик слабо, совсем по-человечески застонал.
– Потерпи, маленький, – я шмыгнула носом.
«Пусть подыхает, – сказала соседка по комнате Любка, крася пухлые губы перед выходом на ночной приработок. – Тебе же проще жить будет, деньги-то не лишние».
Но я не могла бросить Мурзика. Я помнила его ещё тощим рыжим котёнком в руках хулиганов, помнила боль в разбитой губе и счастье от того, что я его отобрала, удары камней в спину, крики «Брошенка! Брошенка! Вали отсюда!» и нежное тепло солнечной шерсти.
Помнила, как он, накормленный чёрным хлебом и напоенный резко пахшей хлором водой, впервые замурлыкал у меня за пазухой. Помнила, как трудно было прятать его, умненького не по годам и не по рангу, от смотрительницы приюта. Помнила его тепло на груди долгими зимними ночами, когда свирепая вьюга скулила за дребезжащими окнами и лезла в щели. И как мы делили еду, воду, постель.
