На всякий случай она опустила стекло и, выгнув шею, посмотрела по сторонам. В лицо тут же вонзились когти февральского ветра, и беспокойный, мелкий снег брызнул в глаза. Она осторожно моргнула, приглядываясь. Без вариантов. Пробка безнадежно тянулась до Сокола.
Визитная карточка столицы – куда там Кремлю! – безвыходный лабиринт, забитый до предела рядовыми трудягами с убитой резиной; элегантными холеными красотками, что кокетливо подмигивают узкими фарами мрачным тонированным богатырям; благообразными старичками, хрипло покашливающими отечественными моторами; бездельниками, целыми днями прохлаждающимися на закрытых офисных стоянках, а под вечер, в томной неге еле ворочая колесами, красующимися девственной чистотой, словно дамским макияжем, удачно сохраненным в беготне дня.
И все вместе ждали освобождения. И всем хотелось домой – в хрущевку, в царские палаты на Рублевке, неважно, – забросить ключи от машины подальше, чертыхнуться в последний раз, сбросить ботинки и встать под душ.
…Жаль, что вместе с ботинками и костюмом нельзя избавиться от ответственности, головной боли и тягостной убежденности, что завтра все повторится…
Она подняла стекло и решительно потянула с заднего сиденья чемоданчик с лэптопом. Гораздо разумней потратить время на работу, чем на философские завихрения.
Ничего в своей жизни она менять не хочет! И очень даже замечательно, что завтра все повторится опять, даже эти пробки – удручающие и как будто бесконечные. Только как будто. Уж она-то хорошо понимает, что все в этом мире рано или поздно заканчивается.
Это ни плохо и ни хорошо, это данность, оценивать которую ужасно глупо.
С усмешкой оборвав себя на этой банальной истине, она включила компьютер и погрузилась в работу, изредка поглядывая, не началось ли движение. Дорога оставалась парализованной, зато в сумочке ожил сотовый.
– Валентина, ты где? – строго осведомился муж.
Она ответила не сразу.
Мужа она любила. А собственное имя – терпеть не могла.
Даже подчиненные называли ее Тиной, и в этом была единственная поблажка субординации.
Геннадий Ефимыч был уверен, что это просто женская, немотивированная блажь – возможно, единственная у его супруги, – но потакать ей не видел необходимости. К тому же любые невинные прозвища, сокращения и ласкательные словечки ему просто претили.
