Вот уже которую неделю Саша не чувствовала вкуса еды. Она сухо жевала утренний бутерброд и не понимала, зачем ей все это. Эти пятичасовые мучения в университете, друзья, которых вечно нет рядом, ночные бодрствования и дневная сонливость. Саша ощущала неделимое ни с кем одиночество.
Перед выходом она посмотрелась в зеркало, вглядываясь в себя. В свои черты лица, в цвет кожи, в глаза. Они были пусты. Так пусты, что в них помещался окружающий мир. Они были тусклые. Хорошо подкрашенные ресницы не заставляли их улыбаться. Глаза будто пытались сбежать с лица вниз, стягивая за собой ровно очерченные брови, а вместе с тем и уголки губ. Глаза молчали. Они не произносили ни-че-го. И вроде бы все в порядке: родители здоровы, успехи учебного процесса стабильны, вечерняя подработка и полученная за нее заработная плата позволяет существовать. Но Саша видела и понимала, что увядает изнутри, и ничего не могла с этим поделать.
На улице заметно потеплело. Солнце разогрело эту остывшую часть планеты, но Сашу почему-то морозило. Теплый ветер скользил в ее волосах и забирался за шиворот. Это нервировало её.
В местном парке нагретые лавочки ждали своих постояльцев. Саша шла мимо них, выбирая себе подходящую. На одной из них сидел старик. Прищурив глаза и сомкнув кисти рук в замок, он, как мартовский кот, неподвижно грелся на солнце. Саша присела рядом. Вероятно, что так она поступила, не желая ощущать одиночество.
Старый советский велосипед, авоська с буханкой хлеба и фуфайка – все, чем мог похвастаться дед. Саша разглядывала его с головы до ног: Редкая пушистая седина старика шевелилась на ветру. Его многочисленные морщины и складки на лице были глубокими и длинными, как бассейны рек. Время исказило его облик, но все было в нем складным: мимика, поза, одежда. Он казался свободным в свои 74…от предрассудков, принципов, чужого мнения, погоды и даже возраста.
«В семидесятые здесь сесть было негде», – сквозь увлеченность услышала Саша.