– Я вас люблю! Я вас обожаю! С той самой минуты, как мне посчастливилось лицезреть ваши черты… О! Вы моя дева, богиня, Артемида чистая! Я воск, лепи все, что благо рассудит дивная рука твоя… О ней мечтаю, ее прошу. – Удобно стоя на одном колене, Матвей стремительно воздел руки, как бы в мольбе, и правая взметнулась весьма удачно, прямо к ланитам обожаемой, а левая, чтоб ее, зацепилась кружевным манжетом за пуговицу и застыла на полдороге.
Жест получился неубедительным, балетным. Кроме того, Матвей не удержался и весьма дурацки пошевелил пальцами левой руки, словно она попала в невидимую сеть. «Прошка, подлец чинил вчера кружева, да не дочинил. Вся речь насмарку!» От этой мысли Матвей совсем смешался, вскочил с колен и поспешно отошел к окну.
Юная особа, к которой были обращены пылкие речи – ее звали Лизонька Сурмилова, – не увидела этой заминки, потому что была взволнована до чрезвычайности. Ладошки ее взмокли, на переносице и за ушами выступили бисеринки пота, из-за болезни она от малейшего волнения потела, но вместо того, чтобы охладить себя веером-опахалом – это было бы изящно и к месту, – она стиснула руки под грудью и пролепетала через силу:
– Благодарю вас, благородный кавалер… э… Судьбу нашу… ах, я не знаю, как сказать… Судьбу мою может решить только папенька.
«Ну, папеньку-то я уболтаю», – пронеслось в голове у молодого князя.
– Одно лобзанье, Лизонька! – Он опять метнулся к девице.
Та вжалась в кресло, плечики ее встопорщились, как у птенца перед первым полетом, и она затрясла головой, мол, нет, нет, а когда губы Матвея коснулись ее худой, горящей румянцем щеки, зажмурилась и обмякла вся – не девица, а свеча оплывшая.
«Ну вот и все, вот и сделано!» – подумал Матвей, украдкой отирая губы после поцелуя, они казались липкими. Знать бы, чем русские девы щеки румянят.
Любовное объяснение происходило в парижском доме русского дипломата Александра Гавриловича Головкина, где собралось небольшое общество, преимущественно русских, по той или иной причине оторванных от родины. Вечер вполне удался, были даже танцы. Небольшой оркестрик – две скрипки, клавесин и контрабас – очень ловко изобразил менуэт, потом кадриль. Набралось шесть пар молодежи. Душой танца все желали видеть Лизоньку Сурмилову, дочь заезжего богатея, но она не претендовала на эту роль: стеснялась, краснела, одергивала розанчики на плечах, стараясь прикрыть слишком обнаженную по уставу моды грудь.