На прошлой неделе ей исполнился двадцать один год, и с того утра мать больше не называла её по имени – не от злости, не по рассеянности, а потому что пришло время, потому что так было заведено в их доме испокон веков: в день рождения девочки переставали быть дочерьми, и начиналось молчание.
Раньше её звали по-всякому – ласточка, мышка, солнце моё, – звали тихо, с привкусом заботы, с нежностью, в которой прятался страх, будто мать не столько любила, сколько охраняла, как свечу от ветра, оберегая то, чему ещё рано гореть, но уже нельзя гаснуть, – а теперь не звали вовсе, и в этом отсутствии голоса таилось больше, чем во всех словах.
Она слышала, как мать окликала старших – трижды, в разные годы, каждую по имени, в последний раз – накануне дня, когда появлялся свёрток, и плащ, и молчание, и сама она тогда ещё не понимала, почему сестра уходит к бабушке, и почему никто потом не говорит о ней ни слова, не ставит свечу, не вспоминает, не плачет, – только мать, иногда, глядит на стену, где нет ни портрета, ни надписи, лишь белизна, которая, кажется, когда-то отвечала ей взглядом.
Имя, которое раньше было её, исчезло так, будто его смыло дождём или высушило ветром, и на его месте осталось одно – не произнесённое, но подразумеваемое, чужое и всё же точное, как перчатка, сшитая под кожу: Красная Шапочка.
Так звали и других – она знала это, слышала краем уха, вычитала в затертых записях, узнала не от людей, а от предметов, – так называли каждую, кому исполнялось двадцать один, кто принимал плащ и шёл через лес, к бабушке, которую никто никогда не видел, но все знали, как будто она не жила где-то, а ждала в каждом, кто уходил.
И в утро, когда на табуретке у двери она увидела свёрток, обтянутый холстом и перевязанный бечёвкой, а сверху – тот самый алый плащ, чуть выцветший, подштопанный у подола, – её не охватил ужас, не возникло даже вопроса, только странное чувство узнавания, будто не она подошла к свёртку, а он – к ней, спустя долгие годы, полные снов, предчувствий и тишины.
Мать не объясняла ничего, как и прежде, просто сказала: «Ты отнесёшь это бабушке», – и, когда девушка спросила, где живёт бабушка, ответила: «Ты вспомнишь», – и в этот момент она поняла, что знает не умом, а телом, костями, сном, который снился ей в семь лет, когда в доме была старуха с шепотом, похожим на мамин, но глубже, который громко прошелестел: «Она спросит, кто я. Скажи – гостья. И пусть запомнит голос».
