Небо, заштопанное на скорую руку серыми нитками кем-то наверху, снова порвалось. Пятый раз за этот долгий день! И мелкий холодный дождь, словно сорвавшийся с тонкой нитки прозрачный стеклярус, стал сеяться сверху нудно и бесконечно. Это не грибной теплый дождик в июле. Это холодная морось в конце сентября. Может, закончится так же, как и начался, – мгновенно. А может, будет идти всю неделю, затапливать темный и мрачный в это время года, и без того мокрый лес, в котором даже в хорошее сухое лето с трудом выживают напоенные влагой болота мелкие белесые грибы.
Ждать, что дождь закончится, значит, до сумерек терять время, а Инге очень хотелось завершить поскорее дела. Она и так была не очень рада, что развела эти огородные страдания, но бросать начатое не умела, даже самое гиблое дело привыкла доводить до конца.
Инга посмотрела в окно. На стекле была видна вечная «радуга» – как на перегретом металле следы побежалости – «бабьей жалости», как говорила подруга Тоня. Но, несмотря на эту стеклянную «радугу», за окном было сумрачно и гнусно. Дождь все так же сыпался, будь он трижды неладен! Инга достала с припечка просохшую старую куртку с капюшоном из выцветшей болоньи цвета линялых семейных трусов, шерстяные носки в веселую полоску и резиновые сапоги, которые были ей безумно велики и болтались на ноге, противно шлепая голенищами.
«Да-а-а… У Тосеньки ножка изячная!» – со смехом подумала в очередной раз Инга про подругу, которая любезно предоставила ей временное пристанище – собственную дачу во мшинских болотах. В крохотной прихожей подхватила ведерко и совок и, зябко передернув плечами, выползла во двор, придерживая ногой, болтающейся в сапоге, скрипучую дверь.
* * *
Если бы еще пять месяцев назад кто-то сказал Инге Валевской, что она будет жить в покосившейся на один бок из-за подгнивших венцов даче, посещать по утрам тесный скворечник в дальнем углу сада, в котором разместились «удобства», и топить по пятницам баню, она бы рассмеялась. Потому что этого даже в страшном сне она представить не могла.