– Я не знаю с чего начать,– произнесла я выплыв из своих воспоминаний и посмотрела на журналистку, красивую девушку лет двадцати пяти.
– Начините с детства, что самое счастливое вы помните из него?– предложила та, внимательно разглядывая меня. А ведь мы были примерно ровесниками, но я чувствовала себя старше на целую жизнь.
– Детства? – повторила я, снова глубоко задумавшись.
Я не помню детства, тем более счастливое. Было ли оно вообще у меня? Единственное что запечатлела моя память – это как я в голубом платье, ярком как ясное небо, кружусь во дворе нашего дома, мне хочется смеяться, упасть на зеленую траву, ведь на улице такой теплый июньский день. Но это было непозволительно, даже для ребенка, открытое проявление радости недопустимо в нашем кругу. Не помню, сколько мне тогда было. Хотя я даже не уверена, что, то было на самом дела, и это не плод моего воображения… Моя жизнь была настолько замкнутой, что и не грешно было немного пофантазировать.
– Простите, что перебиваю, а не могли бы вы рассказать о том месте, где жили?
Даже спустя столько лет, от воспламенений тех дней побежали мурашки по коже, а внутри все похолодело от ужаса. Впервые я решилась рассказать о событиях того времени, открыто ничего не тая. Казалось призраки прошлого, наконец, перестали меня терзать, но нет, мысли об этом все также причиняют боль.
– Да, вы правы, с этого и стоило начать,– произнесла я выплыв из мрака мыслей, и посмотрела на девушку, которая терпеливо ждала, не смея торопить.– Извините за то, что отнимаю слишком много лишнего времени. Хочется рассказать все, не упустив самого важного.
– Продолжайте, я никуда не спешу,– ответила журналистка, положив на стол диктофон, и уселась поудобней.
Место, где я родилась нельзя назвать городом, поселком и даже селом. Это было небольшое поселение, составляющие около семисот человек, жители называли его общиной. Находилась община на краю цивилизации окруженная лесами и полями, и никому не было до нас дела. Подчинялись все единому порядку установленному семьей основателей, и старостой общины был потомок этой семьи. Он был законом, властью, царем и богом в поселении, ему беспрекословно подчинялись все, чтили и боготворили. Но нам детям не было и дела до него, с рождения нас учили быть кроткими, слушаться и выполнять приказы старших. Родители не окружали детей слепой любовью, как принято у вас, нет, мы скорее были расходным материалом, который особо никто не жалел. Мы с сестрами работали в огородах, стирали, занимались хозяйством и каждый день ходили в церковь, где и обучались. У нас просто не оставалось времени на игры и радость, в нашей общине не было машин, телевизоров, газа, даже электричество было доступно не всем. Но мы привыкли так жить и не считали это ненормальным, я даже понятия не имела, что где-то есть мир, полный технологий, где люди живут на равных и имеют право на свое мнение. Нам внушали, что за лесом нас окружает жестокий, грешный мир, который давно отвернулся от Бога, и был проклят за это, говорили, что верующим и чистым детям Бога не выжить там. Сейчас я понимаю зачем это вбивали в наши темные головы, для того чтоб мы не мечтали о другой жизни, а покорно принимали уготовленную нам судьбу. Наверное, наше поселение было своеобразной сектой, в которой страхом и манипуляцией заставляли подчиняться хозяину общины. А он, был вправе решать кому жить, кому умирать, за мелкую провинность мог приговорить к смерти. Считалось большой честью, если предводитель забирал в свой дом какую-нибудь девушку. А забирал тот их часто, предпочтительно совсем юных, и те наивно мечтали, чтоб Свирский обратил на них внимания. Но мне совсем не нужна была такая честь, я побаивалась главу общины, слышала, как старшие девчонки шепотом рассказывали о нем всякие страшилки. Да и о том, что девушек выбранных им потом никто больше не видит, знали все, они словно пропадали куда-то. Не знаю, где именно Ян меня заметил, отец сказал вроде как в церкви, только вот я вообще не замечала, чтоб он туда ходил. Когда папа сообщил, что отныне моим домом будет дом Свирского, я бросилась к нему в ноги с криком:
