Все могут поделиться историей о том, как впервые прочитали «Орманские хроники». Вот и моя.
Когда отец ушел из семьи, стоял солнечный день. Помню, все казалось странным, потому что в книгах трагические события случаются среди грома и молний, которые только ухудшают происходящее. Однако отцу было наплевать на идеальную, безоблачную жизнь и на то, что он забрал единственную машину, оставив нас горевать.
Уже тогда я представляла нас на острове. Диваны в гостиной превратились в груду неровных морских камней. Фигура отца с демонстративно скрещенными на груди руками – в осыпающийся заброшенный маяк, равнодушно противостоящий разъяренным волнам моей мамы.
Сквозь жалюзи я видела сидящую в обшарпанном зеленом фургоне причину случившегося. Женщину – нет, девушку, которая и на десять лет не была старше меня. Ее цветущее двадцатиоднолетнее притяжение портила привычка нервно грызть ноготь на указательном пальце каждый раз, когда наши глаза встречались над приборной панелью.
Я смутно помнила ее. Девушка из группы поддержки с воскресных футбольных матчей колледжа, на которые отец таскал меня последние три месяца.
Сломанная пластина жалюзи опустилась на место с легким трепетом, когда мама умоляла отца остаться. Внутри меня все беспощадно сжалось, и из головы вылетели мысли об острове, маяке и прочем.
– Ради Амелии, – просила мама, и по ее щекам текла тушь. Я думала, что такое бывает только в кино. – Ты не можешь ее оставить, Уилли. Она же твоя дочь. Скажи ему, Амелия! – Она грубо повернула меня за плечо к папе. – Скажи. Ему.
Я не могла оторвать от них взгляда. Самостоятельно покрашенные рыжие волосы мамы торчали во все стороны. Отец пытался выглядеть несгибаемым и отстраненным, но воротник на его рубашке поло был испачкан автозагаром, от которого бледная кожа стала оранжевой.
Я отвернулась обратно к окну.
– Пусть уходит, – бросила я, – мне-то какая разница?
Пролетев мимо меня, мама задела керамический горшок с суккулентом, который я посадила в начальной школе; и не знаю, случайно или специально сбросила его со стола.