Вам не подходит мантия шута,
Зачем в неё рядиться вы спешите,
И публику на ярмарке смешите
Не та вам роль нужна, совсем не та….
Вы лучше станьте мудрым пилигримом,
Поющим песни солнышку чуть свет,
Не увлекайтесь маскарадным гримом,
В площадной славе, право, толку нет.
Симона сидела у раскрытого окна пестрого циркового балаганчика и с улыбкой смотрела на раскинувшееся до самого горизонта поле.
– Подумать только, – мысленно восклицала она, – целое поле подсолнухов! Триумфальное шествие маленьких солнечных братьев и сестёр, тётушек и дядюшек, близких и дальних родственников солнца, спустившихся на землю, чтобы порадовать нас. Разве можно не улыбаться, глядя на это жёлтое море трепещущих на ветру лепестков? Разве можно придумать что-то более прекрасное?
Скрипнула дверь, Симона обернулась, увидела Шарля, спросила:
– Как?
– Превосходно, – улыбнулся он, сняв с головы рыжий парик. Уселся перед зеркалом, состроил смешную гримасу. – Всё замечательно, дорогая.
– Зачем тебе всё это нужно? – спросила Симона, посмотрев на отражение Шарля в зеркале.
Он выпрямил спину. Лицо стало очень серьёзным, а голос зазвучал так, словно они не в маленьком балаганчике, до отказа набитом разными костюмами и бутафорией, а на огромной цирковой арене.
– За шутовским нарядом проще
Скрывать нам собственную глупость.
Скажи мне, кто посмеет
В таком обличье заподозрить ложь?
Шарль поднялся, набросил на плечи королевскую мантию, нахмурился. Симона поджала ноги, обхватила колени руками, чтобы не мешать шествию владыки по тронному залу крошечного балаганчика. Голос Шарля изменился. Стал властным, жёстким.
– Скажи мне, кто в таком обличье заподозрит ложь?
Я так велик, что вызывает дрожь
Мой взгляд, мои нравоученья.
Для вас моё презренье – страшный суд…
Он усмехнулся, доверительно шепнул на ухо Симоне:
– А я, всего лишь, – глупый, скверный шут,
Прикрывшийся красивою одеждой, – мантия полетела на пол.
Но, потешая вас, я тщу себя надеждой
Вас одурачить, заморочить вас
