Энтони Талбот едва дождался утра. Не смыкая глаз после нескольких приемов, на которые он был приглашен и которым не отказал ни одному, выпив все шампанское и весь эль, что подавали, он ввалился в свой дом на Пикеринг-плейс, более скромный, чем дом на Итон-сквер у Латаймера, но не лишенный своего очарования ввиду наличия во дворе одного из старейших домов виноторговли Британии, который был основан еще сто лет назад. Магазины, окружающие двор здания и коридор с Сент-Джеймс-стрит радостно принимали всех джентльменов из многочисленных клубов, расположенных поблизости, что в каждый отпуск позволяло капитану Талботу быстро найти подходящую компанию и не менее быстро оказаться дома, а утром выглядеть гораздо бодрее своих собеседников за счет пары лишних часов сна.
В эту ночь он пил много. Не шла у него из головы сверкающая графиня де Леви с ее черными глазами. Взглядом как огнем жгла. И нельзя было думать о ней, Генри ведь его друг… И не думать – нельзя. А пить – можно! Вон сколько эля еще в погребах… Залить все им: и этот чертов отпуск, и это посольство, и Латаймера с его кузиной, с глазами ее, черт…
К утру Талбот все-таки обрел силы вернуться в свой дом, хотя и нашел вход в него не с первого раза. Дворецкий у него тоже имелся, но был попроще и так давно, что тоже считал себя родственником барону Талботу, упокой, Господи, души его бедных родителей: видели бы они, каков их сынок! А ведь сэр Энтони подавал такие надежды! Мог бы с дружком своим, Латаймером, денег сделать в Африке, уже бы в Белгравии жили… Нет, взялся одно твердить: армия делает мужчину – мужчиной. А теперь этот мужчина лежал в холле полумертвый и, если его пошевелить немного, будто воскресал и шептал: «…Искры… Глаза ее…».
– Оставь меня, Дорсет, я уже тре-з-в. – уверенно сказал барон Талбот дворецкому и сел на ковре в прихожей более-менее ровно. Язык его не слушался, но хоть немного был подвластен. Чего нельзя пока было сказать о ногах – им требовалось время, чтобы вспомнить свое истинное предназначение.
