Близился к концу сентябрь 1886 года. Первые похолодания уже начали потихоньку беспокоить жителей Москвы. Подскочили цены на уголь, свечи, масло для лампад, люди ходили по улицам, кутаясь в шали, а их лица приобретали все более унылое выражение по мере того, как трава отмирала и деревья, облетая, становились голыми и невзрачными.
Почти каждый день лил дождь, всюду царила слякоть, и противный холодный ветер задувал под одежду и щели в окнах.
Печальная немолодая женщина продвигалась сквозь толпу на Арбате, выбираясь на более или менее свободный тротуар, вокруг шныряли пьяные бородачи, громко горланя и который раз за этот год поздравлявшие прохожих с четвертьвековой годовщиной отмены крепостничества.
Женщина несла увесистую корзину с овощами и молоком, только что купленными рядом, на рынке, она прижимала ее к себе, оберегая от тех же бородачей, которые так и норовили запустить туда руку и поживиться за чужой счет. Один такой, совсем не державшийся на ногах, все же пристал к несчастной, повис у нее на руке, и чуть было не повалил на землю.
– Прочь! – встрепенулась женщина, отмахиваясь от него худой, дрожащей рукой.
– Повеселимся, милая? – заплывшие красные глазищи пьяницы повергли ее в ужас. Он улыбался во весь рот, обнажая два ряда гнилых вонючих зубов.
– Прочь! – женщина прибавила шагу, ускользнув от него, и вскоре смогла перевести дух, оперевшись о дерево.
Она выглядела очень несчастной. Ее поблекшее лицо, в котором еще угадывались остатки былой привлекательности, было сильно худым, осунувшимся и густая сеточка морщинок покрывала его целиком, не оставляя ни кусочка гладкой кожи. Волосы от быстрой ходьбы растрепались и серыми редкими прядями повисли на плечах и груди. Глаза, голубые, пожалуй, единственные не утратили еще небесного блеска и время от времени вспыхивали огоньками. В некогда пухленьких и розовых губах уже не осталось ни кровинки, они омертвели на лице и теперь выглядели лишь двумя белесыми полосками, потрескавшимися и безжизненными.
Женщина немного отдышалась и потерла руку, на которой старый пьяница оставил синяк от своих цепких пальцев. Потом медленно, уставшей походкой пошла дальше, пересекая дворы и, наконец, скрылась за маленькой зелененькой калиточкой обветшалого деревянного домика, уж точно самого невзрачного из всех, что располагались в длинном ряду соседских.
