Зал сиял, как ледяная пещера. Хрустальные люстры дрожали под потолком, рассыпая блики по стенам, обтянутым шёлком цвета воронова крыла. Юлия стояла у мраморной колонны, держа бокал шампанского так, будто это был хирургический инструмент. Каждый её ноготь – безупречный перламутровый овал, каждый локон – рассчитанная небрежность. Платье, сшитое на заказ в Милане, облегало фигуру, словно второе тело: плотно, холодно, без права на складку.
«Как вам удаётся всегда выглядеть… нетронутой?» – бросил когда-то коллега. Она тогда не поняла – комплимент это или диагноз.
Гул голосов плыл мимо, как подводное течение. Мужчины в смокингах ловили её взгляд, женщины щупали вздохами – не слишком ли открыты плечи, не ярче ли блёстки на её платье. Юлия улыбалась уголкоми губ, ровно на три секунды. Так учила мать: «Улыбка дольше – уже вульгарность».
– Юлия Сергеевна, ваш тост в прошлом году цитировали в Forbes! – к ней прилип блондин с запахом коньяка.
– Ошибаетесь. Это была речь на вручении премии «Золотой Меркурий». – Она поправила жемчужную сережку, чувствуя, как холод металла касается шеи. Точно такие же жемчужины носила бабушка, когда провожала деда в ГУЛАГ. «Украшения – последняя крепость», – говорила она, стирая сгорбленными пальцами следы слёз с ожерелья.
В туалетной комнате, отделанной золотой мозаикой, Юлия нажала на кран. Вода хлынула, смывая с пальцев призрачные прикосновения чужих рук. Зеркало показывало лицо, знакомое до тошноты: высокие скулы, как у флорентийской мадонны, губы, подведённые кистью художника-минималиста. Ни морщинки. Ни дрожи. Ни жизни.
«Ты – статуя, которую все хотят видеть, но никто не смеет коснуться», – прошептало отражение. Голос матери? Собственный? Она провела ладонью по стеклу, оставляя мутный след. В детстве, когда падала с велосипеда, мать заставляла её повторять: «Боль – это пыль. Стряхни». Теперь пылью стали желания. Страхи. Мечты о чьих-то руках, не знающих, где заканчивается спина и начинается рёбра.
