Демир
Тремя месяцами ранее
Есть люди – имена которых клеймом выжгли нам на сердце ещё до нашего рождения. Некоторые называют это любовью с первого взгляда. На самом деле – это любовь, которая была на много раньше, чем кто-то из нас впервые открыл свои глаза.
Присматривался к женщинам, но ни к одной не испытывал притяжения и желания сделать своей во всех смыслах этого слова. Потому что все желали от меня одного: власти и титула законной жены. При виде золота, дорогих тряпок у них светились глаза, а в моих глазах они падали лицом в грязь. Конечно, были и те кто любил искренне. Хоть отбавляй. Но я их не любил и сразу подводил жирную черту между нами.
Я долго искал ту, которой открою сердце, подарю рай рядом со мной и той самой стала – Ясемин. Чистая, как в долине гор воздух. Яркая, как лучик ослепляющего солнца. Нежная и цветущая словно цветок жасмина в моих руках. И беспрекословно – моя любовь.
Моё нельзя трогать и обижать. За одну упавшую слезинку Ясемин я готов разорвать любого. Никто не смеет даже смотреть на неё, так как я. А когда появился он – Адем и начал произносить имя моей жены, оскорбляя мою честь и честь моей семьи, я должен был его убить. У меня на родине мужчин за такое приговаривают к смертной казни. Мужчина не должен смотреть на замужних женщин, а уж тем более произносить прилюдно их имена, это позорит женщину и унижает честь её мужа. Я желал ответить ему, но Ясемин не дала этого сделать ещё и ко всему этому не однократно и не стыдясь, произносила его имя, смотря мне прямо в глаза.
За моей спиной шептались, что я не закон для жены и не мужчина раз пустил такую ситуацию на самотёк. От такой безысходности я готов был испариться лишь бы не быть в унизительном положение. А когда Ясемин потянулась рукой к моему лицу, чтобы успокоить мой ураганный гнев, я не сдержался и ударил ей по руке. Но в первую очередь я нанёс себе удар по сердцу за, что себе этого не смогу простить. Я обязан был поступить по-другому, не должен был выпускать зверя наружу, но не удержал его.
После я закрыл всем рты, чтобы впредь не смели открывать их. Мне не важно, что будут думать про меня, ведь куда уже хуже… Отец отрёкся и как бы я не старался извиняться, поговорить, приблизиться к нему он отталкивал меня, как страшную напасть. И боль, которую я испытывал каждый раз когда делал бесполезные попытки не передать словами, не описать на бумаге. Меня просто разрывало на части, оглушало, душило и топило в собственной канаве, в которую я угодил по старанию отца Серхата.
