На перекрестье трех дорог стоял город. Недалеко, как напоминание и предупреждение, пролегал сквозь леса прямой, как ось, владимирский тракт. Город возвышался монастырем на холме, но сам будто прятался за ним укромно и казался застенчивым и тихим. Там, вдалеке, куда во все стороны света вели дороги, блистали вечерним искусственным светом и горланили большие города, а городок оставался все тем же старинным селом, каким и был когда-то, и в этой его патриархальности чудилось что-то трогательное и по-детски искреннее. Он жил скромно, неторопливо и спокойно, работал, растил детей, неброско принаряжался к праздникам, строился невысокими домами, рано вставал и рано ложился спать, темнея пустыми улицами. Города – как люди, только век их дольше. Одни знаменитые, другие неизвестные, одни суетливые, другие тихие, одни громкие, другие неприметные. Какими бы они ни были, какими бы разными и удивительными ни были их судьбы, Бог оделил их всех трудами и заботами, радостями и страданиями, тяготами и надеждами, красотой и любовью. Везде люди живут, и неважно, кому, что милее: блеск бала или умиротворение осеннего леса, – все проходит, и весна скоротечна.
Городок, низкорослый и невыдающийся, карабкался домами по берегам речки Тахи и извилистой, полной и чистой Шачи. Таха-птаха будто приросла к городу, а Шача, как проказливая девчонка, вырывалась и убегала на восток, к Волге.
В этот год зима объявилась рано и неожиданно: легла снегом на Покров, продержалась две недели и отступила, словно извиняясь, что пришла до срока. Потом долго топталась на пороге, то плача запоздалыми осенними слезами, то светлея долгожданным снегом. И, наконец, упала белой грудью на город, завьюжила и замела дома и дороги. Долгие вечера посветлели от снега, и радостнее стало на душе от глубокого, чистого воздуха, похожего по вкусу на студеную родниковую воду. Городок спрятал голову в пушистый белый мех, притих еще больше и замер.
