И с личной жизнью всё было в порядке: ни к чему не обязывающие влюблённости, порой принимаемые Серёжей за истинную любовь, но, увы, быстро выдыхающиеся, не оставляющие после себя ни боли потери, ни тягучей тоски, ни тепла, а лишь страшно жгучий осадок от осознания того, что кто-то теперь из-за него плачет и мучается. Ну, не жениться же ему было из-за этого на каждой бросаемой им девчонке! Создавать же свою семью не было пока не только большого желания, но даже и желания вообще – пока что и так живётся нормально, да и насмотрелся вдоволь на все эти семейные жизни бывших своих однокурсников – нет уж! Пока, во всяком случае…
За что его так бешено, до сумасшествия, до истерик, до трагизма любили девчонки, не понимал никто: ни сами девчонки, ни окружающие невольные свидетели всех этих сумасшествий, ни сам Серёга. Но ген донжуанства не был встроен в его организм ни предками, ни природой, поэтому он до сведённых скул ненавидел и расспросы его на эту тему, и все эти «мужские» разговоры о бабах. Да, бабы по нему с ума сходили, но обсуждать это он ни с кем не собирался.
То есть, сначала-то девчонки западали на внешность: Серёжа был чертовски красив изумительной, ярко выраженной восточной красотой смуглого, с рельефно очерченными скулами лица, обрамлённого рано седеющими густыми волнистыми волосами аж до плеч, а когда смеялся, в азиатски раскосых глазах прыгали такие чёртики! Да и станом он был весь ладен, тонок, упруг в движениях и походил на неспешного молодого барса. Устоять против такой красоты было либо очень трудно, либо невозможно вообще: бедняжки радостно прыгали на эту прелестную полянку, а оказывалось – чаруса и проваливались в омут трясины.
Выбраться же из омута уже не могли, потому как затягивала потом уже Серёгина натура – яркая и многокрасочная палитра каверзной мешанины: не «заводила», но ни одна компания без него не могла обойтись – так он был остроумен, лёгок в общении; отзывчив и чуток на чужое несчастье, но сам – чрезвычайно скрытен; любил жизнь «хлебать полными ложками», но ни в чём не переступал своих внутренних границ и подлецом ни разу в жизни не был. Но вот стержень в нём был редчайший, непонятно только был ли он встроен воспитанием или же был даром небес – это была абсолютная степень внутренней свободы. Его суждения не зависели ни от каких авторитетных, часто уважаемых им самим мнений (совпадать – могли), ни уж тем паче от «общепринятых». Он мог в одиночку кинуться на защиту кого-то пригвождаемого общественным порицанием к позорному столбу, если видел в этом поругание чести человека и – срабатывало! Почти всегда…Один против всех он останавливал собой лавину, готовую расплющить «жертву», отлично понимая, что заодно могут расплющить и его…Качество, не подлежащее однозначному определению – одних восхищающее, других – жутко раздражающее, однако на все эти оценки Серёге было просто наплевать.