Весь вечер Людмила выбирала дом, смотрела новые интерьеры
и даже вспомнила о ласке. Павел Олегович давно такой её не видел. И, несмотря
на томящую усталость, он не смог уснуть.
В кабинете хорошо думалось. И когда он пришёл к
выводу, что сын одумался, что любовь к Жаровой его вернула к нормальной жизни,
то неожиданно вломился в кабинет Евгений. Павел Олегович давно не видел такого
презрительного взгляда.
— У кого-то утро доброе? — спросил старший сын,
пройдя в центр кабинета и усевшись на кожаном диване.
— Судя по тому, с каким пафосом ты сюда вошёл, в
доброте этого утра я сомневаюсь. Скорее всего, проблемное утро.
— Разве для тебя двойная жизнь когда-то была
проблемой? Тебе всегда на всех было наплевать. Наплевать на чувства близких… Уж
не думал я, что ты и с этой куртизанкой так поступишь, — горько усмехнулся
Женя. — Ну да, если ты так со мной, то какое тебе дело до неё? — и он поднялся.
Павел Олегович заметил столько разочарования и боли в глазах сына. – А я
поверил! Ты смог провести меня! Я поверил, что тебе есть до меня дело, что ты
хочешь нормальной семьи. Я вызвал бы тебя на дуэль. Да только век не тот… Ну,
знаешь, что? Моя дуэль начата. Я назло сделаю так, как хочешь ты. И вы все об
этом пожалеете.
Женя вышел из кабинета так же внезапно, как и вошёл.
А Павел Олегович сидел в ступоре и не мог понять, о чем говорил сын.
— Всё-таки бессонные ночи — настоящее зло. Я даже ни
о чем его не спросил. В чем я сейчас перед всеми провинился? Ведь левых связей
у меня давно нет…
Каждый раз, как в страшном сне, я вспоминала то
злосчастное и позорное утро. В одном полотенце я попалась на глаза, наверное,
всей прислуге в доме. А Жени в комнате не оказалось…
Герман при встрече со мной не знал, куда деть глаза,
и, заикаясь, мне сказал:
— Евгений уехал в аэ-э-э-ропорт. Передавал в-вам
горя-ч-ч-ий привет.
Глядя на него, я прижимала руки к груди и стояла
перед помощником хозяина, словно обнажённая.
— В аэропорт? — переспросила я, переваривая смысл
слов.
— Да. Вам п-п-помочь? – спросил он и покраснел до
кончиков ушей.
А я поняла, что едва стою на ногах, и, видимо, на моем
лице читались все мои мысли.