От чемодана, который Вера, наверное, лет десять не снимала с антресолей пахло пылью. "Надо же"-, раздраженно подумала Вера, – "Как это я! Пылища, вот лень поганая!"
Она сбросила чемодан на идеально вылизанную циновку в прихожей, спрыгнула со стула. "А ведь код не забыла, черт знает что в этих извилинах хранится, всякий мусор". Пальцы между тем безошибочно прокрутили барабанчик и знакомые цифирки сложились как надо. Крышка по-бегемотьи зевнула, выпустив наружу плесневый смрад. Да и не удивительно, плотная, временем спрессованная кожа не пропускала воздух, а вот влагу, затхлость старую крепко держала взаперти под проржавевшим замком.
В ярком свете прихожей матово заблестели обложки старых журналов, на удивление сохранившихся в тряпичном нутре. Под нетерпеливыми Вериными руками забренчали всякие металлические штучки. Сахарные щипцы, странная, с детства знакомая ложка, почему-то двойная, как пинцет или щипцы, крокодил-орехокол, что-то еще, красивое, но давно не нужное, мешающее даже в суматошной, современной жизни. Все это богатство Вера вывалила на пол, отодвинула раздраженно ногой в угол, и в самом углу, наконец нашла альбом. Тот – семейный, давно забытый, тонкокожий, но тяжелый, как кирпич, начинающийся с черно-белых девчонок с длинными косицами, на поверку оказывающимися чьими-то бабками.
Нетерпеливо листая, отмахиваясь от навязчивых родственников и незнакомцев в шляпах, Вера искала одну фотку. Там, на ней были сняты ее одногруппники – по тому самому, любимому, но давно забытому биофаку, годы на котором пролетели, как сон, и только изредка давние и полустертые образы тревожили ее душу.
Вера не любила вспоминать молодость. Может потому, что она жестоко расправилась с тоненькой романтичной дурочкой, упрямо делавшей стрижку "под Матье", ковыляющей на шпильках по любой погоде и шикарно зажимающую в оттопыренных пальчиках вонючую "родопину". Та дура еще писала стихи, обожала ночные дежурства на медрактике, и была уверена в том, что нет ничего важнее любви. Просто НИЧЕГО. И можно ради любви умереть. Запросто…
