Старенький вагончик, мерно покачиваясь, неторопливо катился по рельсам, дробно постукивали колесные пары, отбивали они одним им ведомый ритм. Деревянные лавки, безжалостно изрезанные надписями, давно облупились, лак с них сошел лет двадцать тому назад. Старичку-ветерану путей сообщения пару годков назад исполнился полтинник, но его по-прежнему рачительно держали в общем строю, на покой не отправляли.
В полупустом вагоне ехала на вид пожилая женщина, возможно, ровесница ветерана железнодорожных войск. Из-под простенькой вязаной шапочки пассажирки выбивались седые пряди коротко остриженных волос, недвусмысленно намекали на ее возраст. Казалось издали, что женщина дремала, но по ее щеке катилась серебристая капелька. Саша не спала, ей было плохо.
От невыносимой боли в нестерпимо раскалывающейся голове, от владевшего ею все последнее время отчаяния хотелось броситься на пол, выть и реветь, кататься по полу и стучаться головой об стенку, но Сашенька не могла себе этого позволить. Она терпела, она привыкла терпеть эту адову боль, жить через «не могу».
– Ничего, мы скоро доедем… – шевельнулись едва-едва слышно ее потрескавшиеся губы. – Доедем, выпью одну таблетку…
Сильнодействующих таблеток оставалось немного, их приходилось всемерно беречь. Они ненадолго, но приносили временное облегчение, позволяли, хоть и совсем на непродолжительное время, но позабыть о невыносимой боли, потерять ее и спрятаться от самой себя в непродолжительном эфемерном забытье.
Позади Саши сидели две бабки-старушки, невнятно бубнили о том, как хорошо им лет сто назад жилось при коммунистах:
– Квартиры бесплатно давали…
– Колбаса копейки стоила…
– В институтах бесплатно учили…
Открыв глаза, Саша посмотрела в окошко. Девять с половиной лет тому назад она девятнадцатилетней девчонкой ехала поступать на вновь открывшийся факультет тыла и тылового обеспечения, куда начинали набирать курсантов из девушек.
– Как давно все это было, – смахнула несчастная женщина навернувшиеся слезинки. – И как будто это было вчера…
