Говорят, в эти ночи волшебство от людей прячется, а выходит на землю злое колдовство и не стыдясь, открывает свой мерзкий лик. Ясные звезды хоронятся за хмурыми тучами. Гасят огонь жар-птицы. Царевна-Лебедь исчезает в небесах, а сестрица-Криница уходит глубоко под воду: не хотят, чтобы люди думали, будто и они ко злу причастны. Отчего так повелось? Сейчас никто и не скажет. Но сколько бы ни прошло времени, сколько не перевелось охотников до темных тайн. И сколько человеку ни дано, он все большего хочет…
Апрельский вечер. Холодный – стужа за окнами.
А в доме тепло, даже душно. Полумрак, сияние свечей. Яркие мундиры. Модные фраки и сюртуки. Табачный дым. Общество исключительно мужское, а потому то и дело раздаются сочный звук откупориваемой бутылки, звон бокалов с шампанским, взрывы смеха. Зеленое сукно: за карточным столом идет крупная игра.
– Воронов! – возмущенно крикнул юный Миша Сокольский, краснощекий и кудрявый, как девица. – Вы передернули[1], я видел!
Вокруг взволнованно зашумели, кто-то шепнул со злорадным смешком: «Налетел соколенок на ворона – вот только клювик обломает…»
Красавец лет двадцати пяти, одетый франтом – черный фрак безупречного кроя, в темном атласе небрежно повязанного галстука поблескивает бриллиантовая булавка, – и бровью не повел в ответ на выпад Сокольского. Он сказал спокойно:
– Мой юный друг, передерни я – и уж кто-кто, а вы бы точно не заметили.
Смешки усилились, а Миша покраснел еще сильнее.
– Все знают, что вы…
Тут уж темные глаза Воронова игриво сверкнули.
– Договаривайте…
Кто-то положил руку Мише на плечо, но он, все сильнее распаляясь, ее стряхнул.
– Вы, сударь, шулер!
– Ах вот как. Тогда зачем же вы сели со мной играть?
– Что творит… – заговорили вокруг. Один из офицеров шепнул Сокольскому:
– Ты перебрал, дружище. Это ж Черный Ворон… смерти ищешь – так лучше пойди да застрелись. Скажи ты ему, Измайлов!
Измайлов – белокурый, приятный на лицо человек средних лет, один из самых трезвых в этой компании, не считая Воронова, – только хмурился и ничего не говорил. Мишу он знал давно и понимал, что тут уже ничего не поделаешь.