Спасти моего ребенка можно было только Там.
И нигде больше.
Но единственная дорога туда была нелегкой, так как пролегала через пустыню миражей и соблазнов. Да и дорогой-то ее можно было назвать с большой натяжкой, так как состояла всего-навсего из одного рельса и ржавой Вагонки, закрепленной на нем.
Каким образом эта Вагонка держалась на этом рельсе и не падала, было непонятно никому, даже нашим заумным ученым.
И никакой иной транспорт, кроме этой Вагонки, не мог даже двигаться в той пустыне, не то что пересечь ее.
Моторы глохли, паруса падали, животные умирали.
И перелететь ее тоже было невозможно. Самолеты с вертолетами разбивались, а птицы туда просто не залетали.
Сам человек вне Вагонки в этой пустыне, состоящей из мелкого камня и жаркого обжигающего воздуха, не мог прожить и часа.
Поэтому пересечь пустыню можно было только в этой ржавой Вагонке по одному единственному рельсу, который прямой стрелой уходил Туда, где было всё, где исполнялись все желания рискнувших.
А мне надо было спасти моего больного ребенка.
Здесь у нас все было напрасно. Здесь от этой болезни вылечить не могли. А это означало скорую смерть. А какая мать может спокойно ждать смерти своего ребенка?
Поэтому надо было ехать. И ехать немедленно.
Одна я ни за что бы не решилась на это. Но с моим ребенком, за него, я готова была на все – на любую тяжкую меру и на любое испытание.
И, собрав всю информацию о всех пересечениях пустыни решила рискнуть.
Но эта Вагонка на рельсе стояла пустая и не востребованная уже очень давно. Даже заржавела. Люди неохотно и не очень часто пользовались ею, хотя у каждого были заветные мечты и желания.
Весь секрет этой удивительной невостребованности заключался в том, что Вагонка трогалась в путь через пустыню только в том случае, если в нее садились, а вернее вставали (сидений не было), ровно, пятьдесят человек.
