Глава 1. Приглашение к семье Дезрозье.
– Господин, мне хорошо известно, какая молва о вас ходит. Не отказывайтесь, прошу. Я платой не обижу.
Антал Бонхомме, закинув ногу на ногу, сидел за столом в Чайном Доме и безучастно смотрел в приоткрытое окно. Солнце медленно садилось. С улицы веяло осенней прохладой. Сквозняк осторожно, почти крадучись, проникал в помещение и нежно касался длинных каштановых волос. Антал его почти не замечал, наблюдая за падающей снаружи листвой.
– Господин?
Антал скучающе вздохнул, подперев подбородок рукой, а после соизволил-таки обратить свой взор на собеседника. Им оказался лысеющий мужчина лет пятидесяти, одетый, надо сказать, дорого и роскошно. Антал забыл спросить его имя – или же вовсе не хотел знать, – но смутно помнил фамилию. Лабарр, кажется. Если память не изменяла, такую носила семья довольно известных аристократов. Они заработали своё немалое состояние торговлей дорогими тканями, которые попадали прямиком во дворец.
– И какая же молва обо мне ходит, господин Лабарр? – тихо, почти шёпотом, поинтересовался Антал, сощурив серые, змеиные глаза.
Мужчина чуть подался вперёд и понизил голос:
– Вы же ведь прескверный. И можете оказать мне одну услугу.
Говорил он вкрадчиво, намёками. Антал, несомненно, прекрасно понимал, что от него хотят. В конце концов, этот Лабарр, точно назойливая муха, ходил за ним по пятам несколько дней подряд, желая внимания. А сегодня вот, очевидно, проследив, нашёл Антала здесь, в Чайном Доме. Лабарр бесцеремонно подсел к нему за столик, не спросив разрешения – привычки аристократа, способного получить что угодно при помощи золота. И в данный момент он был уверен, что сможет убедить несговорчивого Бонхомме хотя бы выслушать его. Было видно, как тяжело мужчине давалось простое человеческое терпение. Его бесила незаинтересованность прескверного, бесило и то, что ему, довольно властному человеку, приходилось унижаться перед ним. Лабарр неискренне улыбался одними только губами. Глаза же его выражали типичную неприязнь и презрение. Но, по всей видимости, дело у него было крайне важное, потому он, прикусив язык, ждал и не давил.
