Старый механизм в ее руках отозвался тихим, едва слышным стоном. Алина Вольская замерла, прикрыв глаза и сосредоточившись на едва уловимой вибрации, прошедшей сквозь кончики пальцев. Для любого другого человека это был бы просто предсмертный скрип изношенного металла. Для нее – шепот. История, застывшая во времени.
Часы, которые она держала, были родом из девятнадцатого века. Массивный серебряный корпус, истертый до матового блеска, хранил тепло сотен рук, державших его до нее. Пожелтевший циферблат с тонкими римскими цифрами был покрыт паутиной трещин, словно карта пережитых десятилетий. Но Алина искала не следы времени на поверхности. Ее интересовала душа механизма.
Ее дар – или проклятие, как она иногда думала в особенно тяжелые дни, – был с ней столько, сколько она себя помнила. Техномантия. Не та крикливая, эффектная магия, о которой шептались в Сумеречье, мире, скрытом за неоновой завесой обыденности. Не вспышки огня из пальцев, не левитация, не чтение мыслей. Ее магия была тихой, интимной. Она слышала голоса машин, электричества, данных. Для нее любой механизм был живым, хранящим отпечатки своих создателей и владельцев, их эмоции, их секреты.
«…боюсь, дорогой, мы опаздываем на поезд…» – прошелестел в ее сознании далекий женский голос, пропитанный легкой паникой.
«…биржа снова падает, это крах…» – а это уже другой отголосок, мужской, полный отчаяния.
«…я люблю тебя…» – едва слышный шепот, такой древний и истертый, что почти растворился в тиканье времени.
Алина медленно выдохнула, отпуская фантомные голоса. Она была не просто реставратором антиквариата. Она была некромантом для машин, археологом забытых историй. Ее маленькая мастерская, затерянная в лабиринте старых московских дворов, была одновременно ее убежищем и тюрьмой. Здесь, среди запахов канифоли, машинного масла и пыли веков, она могла быть собой. Здесь ее дар не был угрозой.
Она осторожно положила часы на бархатную подложку своего рабочего стола. Проблема была не в пружине и не в анкерном механизме. Что-то внутри было… больным. Словно крошечный осколок чужой, враждебной воли застрял между шестеренками, заставляя их сбиваться с ритма. Это не было поломкой. Это было проклятие. Слабое, почти выдохшееся, но определенно магическое.
