«Не бойся думать о прошлом, милая. Бойся забыть все хорошее вместе с плохим», – говорил Фрэнк.
В эту дождливую ноябрьскую пятницу Джун именно так и жила – прошлым.
Фрэнка больше нет. Погасли его карие глаза, которые согревали лучше пламени из камина, оборвался заразительный смех. Опекун больше не обнимал, когда мучили сомнения, не хмурился, поджимая губы, когда Джун и Тони случайно попадались в разгар очередной ссоры. Терпеливый был. Надеялся, что «дети» однажды обязательно найдут общий язык, но они были глупыми и не научились дружить даже ради лучшего-в-мире-человека.
А теперь поздно.
Наверное, знай она с самого начала, что Фрэнк смертельно болен, то притворялась бы лучше, хотя бы попыталась, но тот скрывал до последнего: лишь полгода назад признался, что у него сердце может остановиться в любую минуту. Ему предлагали пересадку. Да, опасно в его возрасте, и все же шанс был. Фрэнк отказался. Заявил, что именно в этом сердце живет память о его жене Иден, и с этим сердцем он умрет, пусть оно и ленится работать.
Упрямый оказался. Тони в него пошел, такой же настойчивый.
Джун нахмурилась и поправила волосы, убеждаясь, что они лежат идеально ровно. Прямые темные пряди едва доходили до лопаток. Новая прическа. Непривычно.
Церемония прощания началась, а Джун продолжала топтаться на тротуаре. В Эдинбурге в эту пору года было сыро, но красочно. Крик чаек со стороны залива пробивался даже через какофонию городской жизни, сливаясь с шумом автомобилей.
Джун одернула край черного жакета, провела ладонями по брюкам, разглаживая. В стройной, ухоженной студентке было не узнать ту ревнивую сиротку, которая боролась за место под солнцем в доме Фрэнка. Но чувствовала она себя сейчас именно так – напуганным ребенком: вход в часовню на окраине Эдинбурга страшил. Высокие резные двери с круглым тяжелым кольцом вместо ручки были закрыты. Джун всего-то нужно было подняться по ступенькам и зайти внутрь. Проводить Фрэнка в последний путь. А она не могла себя заставить.
Сотый раз за день полезла в карман жакета и вытащила бальзам для губ. Нервы ни к черту, губы пересыхали, как в пустыне. Джун было двадцать лет, а не пятнадцать, но волновалась сейчас не меньше, чем в тот далекий день, когда впервые ступила на землю поместья Иден-Парк.
