Вечерние сумерки, плотным покрывалом, опустились на землю, в осеннем тихом городке, районного масштаба.
Резкий, пронизывающий до костей, ветер кружил пожухлую листву, зло, бросая в окна, на скамейки и тротуары улиц. Редкие запоздалые прохожие, кутаясь от ветра в плащи и куртки, спешили к манящему теплу и уюту квартир.
Во многих окнах давно погас свет и лишь в некоторых, светились разноцветные огоньки. От этого дома, становились, похожи на силуэты гигантских океанских кораблей, бороздящих безбрежные просторы планеты.
– Саня, пора спать!!!
– Сейчас, мам.
– Ну, Саня, сынок, уже все давно легли спать. Только ты один не спишь.
– Сейчас! Сейчас!
– Сколько раз тебе можно говорить? – начинала сердиться мать, – Живо в кровать!
– Ну, мам, ещё немного, ещё чуть – чуть!
– Я кому сказала? Завтра тебе рано вставать в школу. Быстро спать!!!
Саня с неохотой начал раздеваться. Что толку спорить с матерью, ведь всё равно настоит на своём.
– Ох уж эти взрослые, – сердито думал Саня, – всё у них по расписанию, всё правильно, как будто сами не были маленькими, как будто сами не хотели повозиться вечером с заветными вещами.
Правда, глаза уже начали закрываться и слипаться, хоть спички подставляй к векам, но это, как говаривал Карлсон из мультика: «…ерунда, дело житейское».
Пора спать. А ведь столько интересного не сделал! Не посмотрел, что стало с мухой, которую ещё утром посадил в банку и оторвал крылья. Не успел разобрать старый будильник, у него давно, конечно, не без помощи Сани, отвалились стрелки. Не успел украдкой докурить заныканый дедов бычок….
Да и мало ли дел, у взрослого, самостоятельного мужчины, которому исполнилось уже целых пятнадцать лет.
Но с матерью не поспоришь, надо идти спать и ничего тут не поделаешь:
– Ничего, – решил Саня, – всё это можно доделать и завтра, вот только б ночью не приходил страшный, чёрный мужик. А то уж как-то боязно становиться, когда он подкрадывается тихо и не заметно к кровати, останавливается около и молчит. Причём, молчит, ни слова не говоря. Ладно, уж что-нибудь сказал бы, а то стоит стоймя и молчит себе, как покойник, а затем, тоже молча, куда – то исчезает.
