Тот, кто утверждает, что любит детей, нагло врёт. На самом деле, любят исключительно своих, чужие же, всех раздражают. Иначе, как ещё можно объяснить поведение воспитателей, врывающихся в комнату между пятью и шестью утра, резко включающих свет и орущих ненавистное слово «Подъём!» так, что тут не только ребёнок проснётся, но и мертвец из гроба восстанет. И ладно бы, такого отношения удостаивались лишь подростки, шумные, прыщавые, нескладные, а некоторые ещё и вонючие. Но нет же, нервные бабы таким же образом обращались и с малышами. Зато собственных отпрысков зацеловывали до смерти, вытирали их сопливые носы платочками, хвалили и постоянно справлялись: « Ты не замёрз? Кушать хочешь?». Тьфу! И не то, чтобы я завидовала, нет! В конце концов мне было уже четырнадцать, и завидовать, желая для себя всяких телячьих нежностей довольно глупо. Меня больше выводило из себя человеческое двуличие. Ну ладно, орёшь на нас, так ори и на своё чадо. В конце концов, оно у тебя более капризное, более изнеженное и отнюдь не покладистое.
Обо всём этом я размышляла, ковыряясь в серой, душно пахнущей полуостывшей манной каше, нашпигованной склизкими комочками, с жёлтым маргариновым пятном в центре. Стены с отвалившейся в нескольких местах штукатуркой, зудящие прямоугольные люминесцентные лампы под тёмным потолком, тревожный синий свет морозного утра, робко брезжащей в узкие, мутные оконца. Как же всё это надоело, до тошноты, до отвращения к самой себе, к своей ничтожности, к своему бессилию. Кто я? Сиротка -хромоножка, никому не нужная, живущая на планете лишь благодаря милости императора. Ничего не умеющая, ничего не знающая, ничего не способная изменить ни для себя, ни для сестрёнки.
– Именем императора! – грянул зычный мужской голос, и звуки, наполняющие столовую, смолкли. Воцарилась напряжённая. Страшная тишина.
Мы повернули головы в сторону голоса, и скользнув взглядами по трём мужчинам, облачённым в чёрные плащи, тут же съёжились. Все, даже неуправляемые хулиганы и наглые, острые на язык спорщики и болтуны.
Да что там говорить о нас? Сам директор, примостивший своё приземистое круглое тельце рядом с плащами, стоял бледный, потный, то и дело почёсывая лысую макушку, что являлось свидетельством крайнего возбуждения и волнения.
