Её жизнь переменилась, когда в имение приехал из Одессы молодой барчук. И как же удивительно хорошо стало, как закружило её в вихре неведомых доселе чувств!
Да, преславно было, но вместе с тем иной раз смешно и удивительно.
Вот, к примеру, лежат они в постели, разгорячённые, потные, едва оторвавшись друг от друга. – внезапно он вскакивает с перины и, шагнув к столу, хватает с него исписанный лист бумаги:
– Я сегодня стихотворение сочинил. Сейчас посмотрим, что у меня получилось.
– Так я же грамоте не обучена, Саша. Не понимаю этой вашей буквицы.
– Глупышка, я тебе прочитаю – увидишь, здесь нет ничего непонятного.
И принимается декламировать, часто подглядывая в листок, певучую и печальную историю о безмолвной любви некой девы к молодому красавцу с чёрными кудрями, который бродит вкруг её дома «и взор к окну возводит». Нездешние, из другой жизни слова: вроде обычные, почти все такие же, какие каждодневно произносят в усадьбе, но, собравшись купно, они делаются иными. Такими, что ей хочется плакать, и Ольга не понимает, отчего.
Она слушает стихи как песню, облокотившись на подушку, и любуется своим… хозяином. «Да, теперь не старый барин Сергей Львович, а Саша мой хозяин, ему я принадлежу душой и телом на веки вечные», – думает она с восторгом, и ей верится, что так будет всегда.
А он между тем, завершив декламацию, кладёт листок на стол и поясняет:
– Это подражание Андре Шенье.
И, помедлив мгновение, спрашивает:
– Ну как, тебе понравилось?
– Ди-и-ивно, будто ска-а-азка какая, – отзывается она. Затем, упав на подушку, протягивает к нему руки.
Не заставляя себя долго ждать, он снова ныряет под одеяло. Его ладонь принимается скользить по её груди, животу, бёдрам.
– Миленький, – говорит она.
– Эда, – шепчет он, щекоча губами мочку её уха.
Перестав гладить его чёрные кудри, она сердито повышает голос:
– Я – Ольга! Не смей путать меня со своими барышнями!
– Нет, Оленька, теперь ты – моя Эда, – шепчет он, целуя её щёку, шею, плечо.
– Да что за имя такое – Эда? Чудное, как у собаки… Немецкое?
