Тихий спокойный водоем, предвещающий бурю, – финский залив. Огромные асфальтные тучи, недвижимые и вечные, нависшие над водой (Пропускаю букву «с», будто бы ее нет. Но с какой стати ей вообще быть?), почти колются грозой. Другого берега не видно из-за тумана, и на горизонте маячит какое-то предчувствие, что-то колыхается и грохочет, в спину уставились чьи-то глаза и дует северный ветер, разрывая полуденную предгрозовую духоту, и почему-то от позвоночника разбегаются муравьи и тело парализует то ли от самих внезапных порывов, то ли от их переизбытка.
Город замер, затих, исчез, не слышно ни рокота машин (что за слово такое – рокот?), ни завываний, ни сумасшедших залпов бессмысленных слов, брошенных, чтобы быть брошенными, в перерывах между кофе и сном. Небо склонилось, и готово упасть на голову или просто ее раздавить, задавить каплями размером, по ощущениям, с кулак, как заваливает камнями в шахте. «Воздуха, воздуха – самую малость бы, самую-самую!» Поднял голову. В такую погоду это особенно тяжело.
Две чайки кружат в небе, борясь с ветром и суровым взглядом Вселенной. Я отвожу глаза и передо мной – ничего; пустота; истинное лицо всего на этом свете, белое, как дым от десяти палочек благовоний с запахом сырости, леса и облаков, которые зажгли в очень маленькой комнате, и вот они расширяются и расширяются, дифузясь и заполняя собой все, превращая его в себя – в ничто, порожденное отсутствием. Только чайки, значит, реальны, но… Взгляд соскользнул с ничего, пытаясь выхватить из пространства образы, пытаясь зацепиться за чаек хотя бы восьмым чувством; тщетно. Чайки – иллюзия; они растворились в облачной бесконечности, слились с водой и пространством и стали – раками, скорпионами, рыбами. Да, рыбами они действительно стать могли.
Но в этих водах никто не плавает, кроме пораженных отчаянием и всяческими болезнями и страдающих существ, которые бросаются на рыболовный крючок со страстью самоубийцы, чтобы их наконец спасли от этой жизни – с самой маленькой буквы.
Однажды в Германии мы с мамой поехали в Нойшванштайн, замок потрясающей красоты на высоких склонах альпийских гор, где воздух колючий, хрустящий и алмазно-чистый, где веселые деревенские жители поют по утрам йодли и лихие рабочие песни, выгуливают коров на горных лугах, овцы пасутся там на изумрудно-зеленых травах, а облака, как и везде, плывут медленно и спокойно, олицетворяя собой вечность, и всем – хорошо. Альпийские склоны тогда утопали где-то вдали, светило солнце, а лошадь несла нас по серпантину ввысь, и я думал, что у горы нет конца, что мы будем вечно вот так скакать, слушать йодли и возгласы кучеров, блеяние овец и шепот травы. Но мы все-таки приехали. Так вот,
