Старик шумно кряхтя, ворочался на нарах.
Кто-то из молодёжи запустил в него ободранным башмаком. Старик заохал, застонал, лёг набок, по возможности ближе подтянул колени несгибающихся ног к животу, на глазах появились слёзы. От него пахло неухоженной старостью, что раздражало сокамерников: «Ух ты, пёс смердящий!..».
Уже больше месяца валялся он больничке, со свету сводила незаживающая язва желудка. Порой, чаще нудным серым вечером, набегали мысли о самоубийстве. Ну что тут можно сделать! Даже шнурки заставили достать из ботинок. Да, что и говорить, силенок и храбрости на особую изобретательность уже не было.
Старик лежал на боку, смотря выцветшими от времени белёсыми глазами в одну точку и плакал тихо: «Ой ты, жизнечка, за что ж ты меня так? 20 лет на Колыме, что с того, что потом реабилитировали? Да и помереть мне придётся собачей смертью». На его еле слышные всхлипы никто не обращал внимания.
Зять, овдовев, не долго горевал, женился быстро, позабыл дочь старика, вступив в законное наследство. И с новой женой засадил деда за хулиганство в 74 года, когда тот по-стариковски наивно все еще считал себя хозяином в доме и пытался это отстаивать.
Молодым дед жил в Поволжье, он немец по национальности. Был белокур, плечист с сияющем взглядом синих глаз. Девчонки в селе млели при виде его. Несмотря на свои внешние данные, он был очень застенчивым пареньком, хотя прекрасно сознавал свою привлекательность. Жил он с матерью и отчимом, отец оставил семью, когда ему было три года и уехал в Германию.
Наступило страшное лето 1941 года. Всё село жило в страхе, ожидая репрессий. Как курица выклевывает зерна из общей кучи, так и из его жителей коварная рука НК ВД выбирала самых лучших. Забрали отчима, мать каждый день рыдала, отправила сводных братьев к дальней русской родственнице. Часто срывала злость на своем старшем сыне: «Ну и угораздило тебя ещё и Германом назвать!». Вечером он забирался на сеновал и смотрел на звезды, жуя травинку, засыпал под трель сверчков в аромате скошенного сена. Снился отец. Там же и возникла идея бежать к нему. Он же все поймёт, он его ждёт! Спустившись с сеновала, забежал в дом, схватил котомку, бросил туда свои нехитрые пожитки, краюху хлеба, кусок сала, луковицу и убежал из дома. Он шёл по пойменным лугам, утопал в шелковистый траве, осыпанный сиянием звёзд, ветер трепала русые кудри, живительная прохлада воздуха бодрила, сгоняла дневную усталость без следа. Впереди манила неизвестность, заставляя бурлить молодую кровь. Он ощущал свою молодость и силу, готовность к любым испытаниям, любовался собой в своей решимости. Он шел всю ночь, наутро сделал нечто вроде гнезда в ветвях дерева, там перекусил и уснул. Проснулся ближе к полудню, пройдя к вечеру через лес, Герман пришел к какому-то хуторку, на заднем дворе одного домика был сеновал. Он залез на него, доел последние крохи и заснул безмятежным сном.
